Цитаты из книги «Портреты иносказательных женщин»
«Их выкорчевали, а облысевшую дачу продали, как и ту страну, в которой мы с дедом тогда существовали».
«<…> всеми теми, кто вслепую блуждал в параллельных мирах Гомера, Мильтона, Данте, Гете, Джойса, Достоевского, пил дешевое пиво, водку и вино, обсыкая и облевывая потом близлежащие подворотни тоскливой действительности».
«Раскольников мог бы мне позавидовать. В данном случае терзаниям вряд ли нашлось бы место в его высокоорганизованной душе».
«Вечер. Дождь. Грязь. Низкое небо. Деревья обнажены. Чертово межсезонье. Кривобокие гнойно-желтые и кроваво-красные «хрущевки» равнодушно наблюдают за нашим провинциальным бытием. Русские парни в кепках и спортивных трико, их девушки с грязными волосами и надписями на сумочках вроде GUCCI и PRADA».
«Слова продолжали вываливаться из моего искривленного рта красными ошметками внутренней жизни, на пол – в никуда».
«Помню еще со школьной скамьи, дискутируя по поводу не безызвестной Сонечки Мармеладовой, я всегда говорил, что она – блядь, невзирая на все сантименты великого русского писателя».
«Мир вокруг меня стал похож на картины импрессионистов, написанные широкими мазками, сочными красками. Фрагменты ляжек, грудей, смеющихся ртов... Закрутилась алкогольная карусель».
«Говорят, что глаза – это зеркало души, если так, то я никогда не мог понять, что же в этом зеркале. Я думал, почему она смотрит в мои глаза и не видит, как я ее сейчас ненавижу».
«И все-таки я умылся холодной водой, надеясь, что это поможет, ведь надежда часто умирает после человека».
«Но иногда все-таки хочется затеряться в толпе, окунуться в вакханалию масс, где душа оглушенной рыбой плавает кверху пузом где-то в желудке, наполненном алкоголем».
«Тогда начинаешь жить ею, дышать ею, есть ее на завтрак вместо бутербродов с колбасой. Со временем привыкаешь и даже любишь гнилостный привкус своей тоски».
– Зря, мне всегда нравилось, как ты пишешь, – серьезно сказала она. – Зная, что рукописи не горят, ты решил попробовать их утопить?! Так они наверняка и не тонут.
– Зато мысли тонут.
– Жаль…
«Я курил. Дышал дымом и пустотой. В оконное стекло горохом ударил первый в этом году дождь. Я почувствовал, что плечо мое стало влажным: Вера плакала».
«Правда, редкими ночами в мою буйную голову все-таки заползают бледные черви метафор, залетают жирные мухи образов, забегают обезумевшие люди мыслей, заходят голые девы мечтаний, просачиваются прозрачные струи тоски. Но я больше не вскакиваю с постели в лихорадочном желании записать все это, я лежу неподвижно, наблюдая за всей этой вакханалией внутренней жизни и в конце концов засыпаю на ее обугленных останках».
«Но в погоне за заработком, устойчивыми выражениями и клише, я отдалялся от литературы все дальше. Это меня беспокоило и расстраивало, поэтому я часто обращался к алкоголю и женщинам, дабы усыпить на их грудях покоренное самолюбие художника. Так я попал в водоворот бесплодности. А моё вдохновение сдохло».
«Глазам было больно от режущего света, и я широко открывал их, во рту пересыхало от жажды впечатлений – я подставлял им рот, смерть моей любимой спала крестом на груди, и я целовал ее в минуты одиноких предсонных мук».
«В такие времена я все больше лелеял мечту воплотиться в литературе. Тщился влезть в нее своими кривыми руками, измотанными нервами, шершавым языком, голодными глазами, сильным, красным, бьющимся сердцем».
«Старость – апогей бытия. Она бывает разная: уродливая и благородная, больная и здоровая, угрюмая и веселая, но какой бы старость не была, она остается старостью – медленным ожиданием смерти».
«Старость, это когда уже не помогает физкультура, диеты и подтяжки кожи. Тело больше не хочет бороться, оно отказывается комфортно носить душу. Кости, суставы, мышцы, сухожилия, нервы – нехотя сдаются. Старость – время сожалений. О выпитом, съеденном, сказанном, сделанном; и о не сделанном, не сказанном, не съеденном и не выпитом. В стариках человеческая обреченность перед лицом смерти видна особенно ясно».
«Может, тогда меня уже не будет так волновать тленная красота и я наконец-таки пойму или хотя бы приближусь к пониманию истинной, нетленной красоты души. Животные инстинкты мои тогда притупятся, как притупляются клыки старого тигра, ятаганы усталых янычаров и секс под водкой».
«Лето скончалось. В желто-зеленых муках рождалась осень, моя сестра».
«Я прикурил сигарету. Поезд тронулся с ней. А я еще долго простоял с сигаретой в зубах, и ветер пронзал мое тело миллионом ледяных игл. Впал в необычайный ступор, как впадает в состояние тонической иммобильности перевернутая кверху брюхом акула».
«Убивал время, за такое убийство никто не осудит».
«Думские выкормыши с мигалками, которые вещают с экранов телевизоров, а потом, в обход своих стареющих жен, мнут попки молоденьких шлюшек; им почему-то все еще верит провинциальная Россия (доверчивость – исконно русская черта)».
«Педерасты, лесбиянки, трансвеститы и прочие извращенцы, ставшие теперь воплощением моды, моды на уродство, которое надо исправлять и стремиться лечить».
«Москва – это город молодых и тех, кто боится стареть».
«Рядом со мной на твердое, обтянутое дерматином сидение, село до боли знакомое, покрытое струпьями существо – одиночество».
«Когда играешь в шахматы, действительность остается за бортом клеточного поля. Проходящие мимо люди, проезжающие машины, пролетающие самолеты, падающие метеориты, стареющие женщины, проблемы, страхи, ущербность, благопристойность, предательство, писательство, удачи и неудачи, любовь и смерть – всё летит за борт. Идет игра!»
«Ни полупьяные и хмурые бродяги, ни голодные и облезлые псы, ни безразличные ко всему мусоросборщики не заметят среди объедков и пустых бутылок мои неудавшиеся слова, некоторые из которых нет-нет да и просочатся в невыброшенный текст. Ведь иной раз и засохший кусок хлеба не выкинешь, а съешь сухарем».
«Выход из литературщины начинается с принятия душа. Когда теплая вода смывает с кожи простые и сложносочиненные предложения, деепричастные обороты, синонимические ряды, отглагольные существительные, подлежащие, сказуемые, приставки, союзы, метафоры, сравнения, аллегории, аллюзии, аллитерации, синекдохи, реминисценции, символы, метонимии, олицетворения и прочие осколки писательской паранойи. Но смывается не все. Многое врезается в кожу, оставляя кровоточащие раны, часть из которых начинает подгнивать, доставляя дискомфорт».
«Я сидел, слушая шум кофеварки, курил, смотрел на привычную, вросшую в меня своей мебелью кухню; страх тлел во мне сигаретой».
«Наши мечты, мысли и бессмыслицы, наши Набоковы и реалити-шоу, наши машины и жены, наши сны и пульты дистанционного управления, наши неудавшиеся попытки самоубийства и наши измены, наш стыд и наш Фрейд, наши прыщи на задницах и наши мобильные телефоны, наши тещи и кредиты, внебрачные дети и артриты, достижения и домашние питомцы, наши геморрои и экстазы, неудачи и любимые джинсы, наши страхи и хобби, наши цветы на могилах и шаблонные фотографии в паспорте, наши часы и наше застывшее время на них, наше детство и юность, и старость, и зрелость, наши судьбы, наши долги, наши грехи, наша смерть, что казалась далекой и близкой, родной и чужой, наша любовь и наши деньги, наша злость и бездумье, наши миры, миры наших душ и голов – неокрепших и пожилых, а в большинстве усреднено-обычных – всё это сейчас умрет».
«Писательство – странное дело, оно может стать как лекарством от самоубийства, так и его причиной».
«Итак, смысл экзистенциального гедонизма заключается в горьковатом, словно хороший швейцарский шоколад, привкусе абсурда. И сообразное наслаждение я стремлюсь получить от всего, до чего в силах дотянуться мое голодное нутро. Будь то естественный природный ландшафт или искусственный урбанистический вид, будь то осенняя промозглая слякоть или летняя благоухающая безмятежность, будь то скрежещущее кривыми зубами одиночество или близкое тепло родных глаз, будь то всё, что здесь есть».
«Я двигался на ощупь по узким и холодным коридорам лабиринта собственной головы, царапая плечи о стены воспоминаний».
«Все мы обреченно слоняемся в темной комнате бытия, в которой нас заперли помимо нашей воли. Ищем выход, который рано или поздно сам нас найдет; словно незрячие щенки тычемся в холодные стены непознаваемости».
«Останется любовь – та, что бывает у всех. Чистая, как Бог, как «вещь в себе» Канта, как Дао, как мечта».
«Новое поколение людей, детство и юношество которых не выпало на переломные 90-ые годы, как выпало наше, имеет больше шансов избежать ненужных суррогатных зависимостей».
«Даун был на том же месте и по-прежнему кружил отстраненным взглядом по округе – был в пустоте».
«Абсент. Абсент. Абсент. Зеленый, красный, черный. Он расщепляет сознание, словно топор. Абсент горит диким пламенем авангардной живописи и каплет жженым сахаром андеграунда».
«Когда трогаешь еще упругую грудь, талию, бедра, ягодицы и всматриваешься в испещренное все более явными морщинами лицо, видишь в нем, словно незнакомое фото на ветхом надгробье, – похоть».
«По мне, глаза – это стекло, за которым прячется душа и в ней, как в зеркале, отражается окружающий мир».
«Его писанина была повсюду. Ею он подтирал зад, разжигал печь, в нее же заворачивал вонючую селедку и ее же периодически пытался декламировать нам. В глубине души я всегда понимал, что это настоящее творчество. Чистое, как утренний снег».
«А я остался лежать на том же месте. Вдруг в комнату зашла красотка, каких я давно не встречал. Она легла рядом со мной и обняла меня. У нее было странное имя – Атараксия».
«Все мировые достижения культуры были доступны мне без придыхания, дарованного цензурой, навязчивостью идеологии и железным занавесом. На мою неокрепшую психику лилось всё сразу и из всех щелей. Жри – не хочу! Русский рок, под который я рос, уже вышел тогда из андеграунда, стал заплывать жиром, постепенно превратившись в тоскливую старую проститутку».
«Цой отдавался во мне эхом подъездной гитары, похороненным героем. А что дальше? Дальше мы получили группу «Ленинград» – то, чего по-настоящему стали достойны, Сергей Шнуров бросил последнюю горсть в могилу русского рока. Горсть без интеллигентских соплей и скрытых смыслов. Подвел жирную черту».
«В этой стране врачи и учителя – нищета, старики – никчемная падаль, выброшенные дети – попрошайки в электричках, калеки – ненужные отбросы, правда теперь всё это контрастирует с дорогими бутиками, сверкающими машинами и забитыми жратвой супермаркетами».
«Если так случится, то только тогда, когда вымрут все те, кто верил в отвергнутый социализм, те, кто сейчас у руля, и когда вымрет наше бесполезное потерянное поколение конформистов-маргиналов-алкоголиков-тунеядцев-лентяев-писателей».
«Вино из ее уст попало в мой исковерканный абсурдом рот, я ощутил, как несколько струй скатились по моему подбородку».
«Тревога скончалась от удушья между нашими раскаленными телами».
«Если естественная смерть – это точка, то самоубийство – это клякса, вычурная и корявая».
«Без лишних слов. Слова пусты, как стаканы. Слова вон там, в мусорном ведре».
«Наши электронные адреса и аккаунты будут еще долго висеть в виртуальном цифровом пространстве, словно далекие звезды во вселенной. Вселенная, созданная человеком, наполненная рекламой поддельных марок часов, психологических тестов, способов быстро разбогатеть, новых моделей телефонов, порнографических сайтов и прочей чепухой».
«Проститутки на противоположной стороне улицы нервно покалывали своими острыми каблуками безразличный темный асфальт. Их короткие юбки и голые ляжки притягивали взгляды водителей, некоторые из которых останавливались, чтобы прицениться к товару. А я просто стоял, облокотившись о подоконник, выпускал дым и стряхивал пепел. Глядя то на себя, отражающегося в черном окне, то на панораму жизни за стеклом. Потом я затушил свой окурок, испачкав пальцы в самом чистом, что есть здесь – пепле».
© Сергей Садовничий
Омск – Астана, 2004-2009 гг.
Скачать книгу на ЛитРес:
