Весь день ничего особенного не происходило. Я занимался финансовыми делами, встречами, переговорами и разговорами – в общем, всем тем, что требуется для того, чтобы еще какое-то время оставаться на плаву. Мне мало что доставляет удовольствие в обыденной жизни. Оптимальным является как можно меньше зависеть от людей и обстоятельств, устраиваемых ими. Но день этот подходил к концу.
Мог бы написать о пороке, о том, как он лезвиями врезается в кожу.
Мог бы написать о смерти, о ее неизбежности и даже необходимости; о боли утрат.
И о тошнотворных словах, что смердят пафосом, я тоже мог бы кое-что написать.
Мог бы написать о женщинах, которых знал и не знал.
Об их теплых руках, длинных ногтях, внутренней растерянности, похоти и...
Я мог бы написать даже о любви.
Бывает, разыгрывая партию в шахматы, знаешь, как следует походить, предугадываешь ходы соперника, имеешь представление о дальнейшем развитии игры и вроде бы успех очевиден, но недостает фигур для воплощения замысла. Не так обидно, если ты потерял свои фигуры в ходе борьбы, но самое ужасное – начинать игру, не имея важных фигур в своем арсенале изначально. Жизнь, как известно, игра. Игра непонятно с кем, непонятно за что, непонятно зачем. Жизнь – это шахматы. Но, черт возьми, сложно играть, когда фигуры кто-то снимает с доски, пока отвлекаешься покурить, например. Но никто и не обещал честной игры – раз. В шахматах шанс выиграть остается даже в проигрышной ситуации – два. На крайний случай существует пат, то есть ничья – три. А сыграть с жизнью вничью – уже неплохо.
Холод. Перрон. Московская область. Я стоял на потрескавшемся, зацелованном лужами осени асфальте. Рядом со мной находились озабоченные бытием, замерзающие и курящие люди. Они переминались с ноги на ногу в ожидании электрички.
Трудно думать, когда холодно, и я почти не думал. Просто стоял, мерз и смотрел в серо-бетонную даль убожества, периодически озираясь на людей, что обступили (так иной раз казалось) меня со всех сторон. Наконец вдалеке забрезжил огонек электрички. И вот она остановилась. Зеленая, грязная… ее двери распахнулись ненадолго. И мы всей толпой устремились внутрь, толкаясь, раздражаясь, наступая друг другу на пятки. О, как же мы все любим друг друга!
Я уселся на деревянное сиденье у видавшего тысячи глаз окна. Осень злобно скалилась мне по ту сторону стекла, как бы говоря: я тебя всё равно достану, малыш! Я оскалился ей в ответ. Электричка тронулась. Вокруг — привычные полунищие русские люди. Мы все едем в Москву. Работать, воровать, любить, а кто-то наверняка умирать. Вставил наушники. Настроился на классическую волну по радио, теперь Вивальди пилил мои нервы. Интересно, где у Вивальди была осень, когда он создавал ее?
Роман Жан-Поля Сартра «Тошнота», или как видится мир сквозь призму отчаяния.
Ничего не боятся только дураки и еще отчаявшиеся люди; те, чье одиночество мертвой хваткой схватило за горло так, что тяжело дышать. Они живут со странными глазами, в которых читается немое сожаление. Окружающие, как правило, не замечают главных причин их странного поведения и списывают все на излишнюю нервозность, замкнутость или агрессивность. Такое отношение еще сильнее втаптывает этих обреченных на раннюю смерть людей в вязкость бессилия.
И только в день похорон на недоуменно-страдальческих лицах появляется тень безрассудного сожаления, все та же тень, что так часто скользила по уже безликому лицу умершего. И с удрученно-глупыми живыми лицами все друг за другом последуют на памятный обед, и там, в процессе пережевывания пищи, окончательно выбросят запутавшуюся мысль: «Что же случилось?!» – во всепоглощающее пространство.